Глава 7
МАГАДЫЕ МАГАБРАЧНЫЕ

Человек сам по себе не производит зло или добро. Они существуют до него. Но он способен приумножить зло или добро, точно земля, которая способна прорастить и многократно приумножить любое посаженное в нее семя.
«Диалоги златокрылых»

Готовиться к полету Таня начала с вечера. Собрала рюкзак. На случай непредвиденной ночевки подвязала снаружи туристический коврик. Покрутила в руках тугой кокон спальника, соображая, стоит ли его проветрить или сойдет и так. Поторговалась с ленью, великодушно позволила ей убедить себя и решила, что сойдет. Приготовила термос, чтобы утром залить в него горячий кофе. На случай внезапного голода закинула в рюкзак одноразовую скатерть-самобранку в целлофановой упаковке. По целлофану золотистыми гнутыми жуками ползали буквы, меняясь местами и всякий раз складываясь в новое меню.
Эта скатерть валялась у Тани уже года полтора. Пипа, вечно страдавшая от сознания, что денег у нее все равно больше, чем она способна истратить, купила ее где-то на распродаже и великодушно подарила Тане, руководствуясь увечным принципом, что лучше подарить ненужную вещь другу, чем облагодетельствовать помойку.
Дверь распахнулась и ударилась о стену, едва не рассыпав оказавшийся между ней и стеной скелет Дырь Тонианно. На пороге вырос запыхавшийся Ягун. Он быстро огляделся и, бросившись на живот, резво как таракан заполз под бывшую кровать Гробыни. Едва Ягун скрылся, как в комнату влетела одна из парадных секир Пельменника. Застыла. Сослепу качнулась к Тане, но поняв, что обозналась, принялась с разгону бодать кровать.
Таня была не так богата, чтобы позволять крушить мебель. Она выпустила искру. Звякнув, секира тяжело завалилась набок.
– Уф! А я уж было испугался! Вообрази, она меня чуть не прикончила! Гнала из самой Башни Привидений! Я захлопываю двери, а она их в щепки прорубает! И откуда столько злобы, а? – раздался голос из-под кровати.
– Может, ее кто-то заговорил? – предположила Таня.
Под кроватью засопели. Секира, из которой магия выходила постепенно, еще подпрыгивала, и вылезать играющий комментатор пока не отваживался.
– Само собой. Я же и заговорил, – признался Ягун.
– Зачем?
– Да так. Доказывал Лотковой, что она не права и я ее люблю.
– И что, доказал?
Ягун хихикнул.
– Не знаю. Не было времени спросить – пришлось удирать. Может, Лотковой уже и в живых нету. Посмотри, крови нет? Волос там прилипших? Посмотрела?
Таня испуганно метнулась к секире.
– Да ладно, шучу. Секира была только на меня заговорена. Тебя же она не тронула! Я, понимаешь, совсем забыл, что заклинание преследования одностороннее. Что сам наложил, сам уже не снимешь. Я пускаю искры, а она знай себе летит… А-аапч!
Чихнув, Ягун стукнулся о кровать затылком и ойкнул.
– Знаешь что, наступи на нее на всякий случай. Я, пожалуй, вылезу, а то у тебя тут как-то пыльно, неуютно! – попросил он.
Таня наступила. Секира уже почти не вздрагивала.
– Ягун! В двадцать лет не заговаривают секиры! У тебя явная задержка в развитии!

– А во сколько заговаривают?.. В двенадцать? В пятнадцать? Должен же я знать, на сколько лет я, бедный, отстаю от среднестатистического мага Феди Дудкина, который до восемнадцати лет пуляется в кого не лень
фронтисами
, а в восемнадцать берется за ум и становится примерным налогоплательщиком. А вообще, конечно, лечиЦЦа, лечиЦЦа и еще раз лечиЦЦа! И Лоткова то же самое говорит, и бабуся! Прямо хор шизофреников имени Кащенко!

– Ягун, не обижайся, но ты действительно ведешь себя как больной на голову! – грустно признала Таня.
Ягун наконец выбрался из-под кровати и теперь энергично отряхивался.
– Протестую, я не больной на голову. Но однажды я слишком удачно притворился, и роль меня затянула. А вообще, Танюха, я так думаю, что каждый день должен содержать хотя бы один безумный поступок. Или хотя бы просто поступок. Или внутреннее открытие. Или просто что-то яркое. Если день прошел без ничего – считай, что ты просто прожевал его с кашей.
– Например, немного поулепетывать от секиры – чем не поступок? – подсказала Таня.
– Секира – это частность. Мелкая заплатка глупости на пурпурном плаще моей мудрости! – сказал Ягун и тут же, не теряя времени, споткнулся о стоящий посреди комнаты рюкзак.
– О, что я вижу! Улетаем! Надолго?
– На несколько дней.
– Куда?
– Не могу сказать… Это не моя тайна, – сказала Таня.
Ягун равнодушно дернул плечом.
– Ну тайна так тайна! Что я могу сказать? Последнее время все в Тибидохсе такие секретные ходят, что прямо хоть из комнаты не выходи. Ненароком наступишь на чью-нибудь тайну, потом подошву не ототрешь.
– Ягун! Ты обиделся!
Играющий комментатор не стал это оспаривать.
– Слегка. Минут так на пятнадцать с хвостиком. Не заморачивайся! Если пристреливать десятилетнюю дружбу из-за всякой мелкой обидки, в пять минут останешься и без друзей, и без патронов!
Ягун решительно поднял Танин рюкзак и переставил его ближе к окну, чтобы завтра ей было удобнее вылетать.
– С таким рюкзаком и камень на шею не нужен. Поосторожнее над океаном! Или лучше прицепи его заклинанием, и пусть летит за контрабасом! – посоветовал он.
Таня пообещала. Она была рада, что Ягун перестал дуться.
– Да, кстати, мой тебе совет! Если будет возможность, заскочи к Валялкину! Я тут вздремнул после обеда полчасика и вдруг ни с того ни с сего его увидел. А я же все-таки телепат. Я пытался связаться с ним потом, но все как обычно. Некая зомбированная хмыриха пояснила, что «абонент выключен или находится вне действия магии»! – неожиданно нахмурившись, сказал внук Ягге.
– А каким ты его видел? Что он делал? Разговаривал с тобой? – жадно спросила Таня.
– Не особо. Ему было не до разговоров. Мне снилось, он увязает не то в болоте, не то в песке, а кто-то – кого я не вижу – хохочет и тянет его снизу. Но самое интересное, что Ванька не жаловался. Лицо у него во сне было такое, знаешь, упрямое.
– Его всегда от упрямства зашкаливало! – сказала Таня.
Ягуну казалось иначе.
– Не от упрямства. Он видит свой путь и идет по нему. Тебе бы гораздо меньше нравилось, если бы он был дворняжкой, бегущей за всяким прохожим, который не поленится цокнуть языком. Кстати, лови начало сна!
Ягун зажмурился, и Таня увидела Ваньку. Да, это точно был он. Угловатый, в свитере ручной вязки. Болтавшиеся длинные руки образовали с плечом острый угол. Густые волосы торчали как попало, будто Ванька приютил в них на ночь стайку взбалмошных воробьев. Память дохнула на Таню бесконечно родным и надежным.
– Ну а дальше, где его затягивало, у меня все смазалось. Не получится передать, – сказал Ягун.
– Где он? Как его найти! – нетерпеливо спросила Таня.
– Без понятия. Я скромный телепат, а не адресное бюро, – виновато ответил играющий комментатор.
Таня бросилась названивать Ваньке на зудильник, но вновь незримая хмыриха пояснила, что абонент выключен или находится вне зоны действия магии. Таня ощутила себя обледеневшей и внутренне застывшей, как курица в глубокой заморозке.
После десятого одинакового ответа хмырихи Ягун решительно отобрал у нее зудильник.
– Ну все, прекращай это самомучительство! Я его найду и с тобой свяжусь! Не волнуйся! Не будешь волноваться?
Курица в глубокой заморозке медленно покачала головой. Ягун воззрился на нее с заметным беспокойством.
– Такая ты мне совсем не нравишься! Обещай всегда и во всем видеть только хорошее! – потребовал он.
– А это возможно? – усомнилась Таня.
– Еще как возможно! Основное отличие пессимиста от оптимиста в том и состоит, что пессимист видит грязь под ногами и лужи, а оптимист видит небо и солнце. И это при том, что оба идут по одной и той же дороге с равным количеством рытвин и кочек. Безумная разница, мамочка моя бабуся! А ведь секрет-то, если задуматься, прост – поднять голову! – сказал Ягун.
* * *
На часах было четыре, когда Таня осознала, что больше ждать не может. Всю ночь она так и не сомкнула глаз, только накручивала себя как тугую пружину новых часов. Когда пружина вот-вот должна была лопнуть, Таня рывком встала.
– Пора! Я больше не могу! – сказала она себе и начала поспешно одеваться.
Окно уступило лишь после третьего толчка. Таня услышала обиженный хруст – это ломался лед, за ночь склеивший рамы. Казалось, осыпаясь, лед звенит укоризненными колокольчиками: «Я старался, старался, а ты…» «Прости!» – коротко ответила льду Таня и распахнула окно.
Огонек единственной свечи, горевшей на стуле у кровати, тревожно заметался и лег горизонтально. В зрачки Тане втиснулась мглистая, густая, упругая, как подмерзший кисель, ночь. Таня сделала глубокий вдох и, вопросительно оглянувшись на рюкзак, который должен был лететь следом, взяла контрабас за гриф. При одной мысли, что ей придется нырять в этот стылый ночной кисель, ей стало зябко.
Не позволяя провернуться в душе ключику саможаления, Таня решительно произнесла полетное заклинание. Контрабас рванулся с нетерпением застоявшегося коня, и она едва успела наклонить голову, чтобы не оставить ее раме на память.
Мороз покровительственно похлопал Таню по щеке колкой ладонью и тотчас скользящим и ловким движением опытного вора выкрал ночное тепло Тибидохса, еще жившее в закоулках драконбольного комбинезона.
– Была команда «Ночь!» Кто тут шляется? А ну подошли сюда! – донесся из закоулков соседней башни пронзительный вопль Поклепа.
Таня не сразу поняла, что обращен он не к ней, а к каким-то младшекурсникам, которые напоролись на засаду, но все же по привычке вздрогнула. Завуч Тибидохса обладал потрясающим врожденным даром портить людям настроение.
«Ну вот меня и проводили! Сочтем это за напутствие!» – подумала Таня.

Привычно закладывая петли между слоновьими ногами башен, сотканными из твердой тьмы, контрабас несся к
Грааль Гардарике
.

Когда Тибидохс неразличимо утонул в ночи, Таня настроила нить Ариадны. Тонкая золотистая струйка света ввинтилась в темноту, указывая контрабасу путь. Уперев смычок в бедро, Таня ссутулилась как монгольский наездник и погрузилась не то в сон, не то в морозное оцепенение.

Последнее, что она сделала, перед тем как задремать, перевела контрабас с привычного
Торопыгуса угорелуса
на более предсказуемое и медлительное
Тикалус плетутс
. Теперь она могла быть уверена, что ветер не сорвет ее с контрабаса.

Когда сознание вновь включилось, Таня была ослеплена острым блеском огромного, прямо перед ней повисшего солнца, к которому она неслась на контрабасе. Солнце – красноватое, утреннее, свежеумытое океаном, из которого оно только что вынырнуло, – смотрело на Таню с веселой насмешкой, пряча улыбку под истрепанной вуалью туч.

Таня оглянулась и не сразу сообразила, где ее рюкзак. «Утонул!» – мелькнула мысль, и лишь потом она увидела поблескивающую на солнце обледенелую глыбу, которая уныло, как заблудившаяся комета, ползла за ней. Таня порадовалась, что догадалась лететь на
плетутсе
. Лети она на
торопыгусе,
рюкзак наверняка отстал бы и очутился в океане.

Таня вновь повернулась лицом к солнцу. Ночной холод куда-то ушел, а точнее, стал вдруг неважным. Ее захлестнул безнадежный восторг полета.
Слова, способные не только обозначить понятия, но и до конца, до последней капли, выразить их, подыскиваются чудовищно трудно. Но даже когда находятся, остается ощущение, что наше человеческое слово не может выразить и пятой части того, что способен поймать и почувствовать глаз.
Таня часто ловила себя на этой мысли, когда пыталась описать кому-либо восторг от полета. Кому-то, кто сам никогда не летал или давно не летал. Восторг был огромен, он переполнял, распирал, а вот слов недоставало. Они теснились, сталкивались, гремели, как стеклянные шарики в банке. Но увы! На дне глаз собеседника Таня скоро видела скуку и тогда махала рукой и отходила, нередко ощущая, что, обсуждая свою радость с кем-то, размывает и предает ее.
Обычно Таня начинала испытывать радость в минуту, когда только перебрасывала ногу через контрабас. Ощущала лакированную упругость дерева и устремленную, созерцательно-спокойную уверенность смычка. Струны возбужденно гудели. Контрабас – ее нервный, чуткий контрабас – нетерпеливо рвался в небо. Заставляя себя не спешить, Таня делала один или два шага, довольно неуклюжих, учитывая размеры и вес контрабаса. Случалось, что контрабас цеплял за что-то, и на полировке оставались следы.
Но вот звучит заклинание, и контрабас взлетает. На секунду закладывает уши. Кажется, что встречным потоком тебя вот-вот перевернет и закрутит. Но тут уже все привычно. Немного ссутулиться, сместить центр тяжести, в крайнем случае грудью прижаться к грифу контрабаса и – вперед.
Ветер, которого на самом деле нет, потому что ветер – это ты сам, мчащийся с запредельной скоростью в плотном воздушном потоке, наждаком режет щеки, счесывает кожу. Поэтому лучше все же обмотать лицо платком. Еще неплохо надеть защитные парашютные очки, как у Ягуна.
Если не считать драконбола с его короткими рваными скачками, высоту Таня всегда набирала осторожно. Еще не забылся неудачный детский опыт, когда, слишком быстро поднявшись на четыре тысячи метров, она вкусила все прелести перепада давления. Из носа у нее хлынула кровь, а под глазами две недели были фиолетовые пятна, точно она подралась в школьном коридоре с нанюхавшимся нафталина полтергейстом.

Снижаться тоже нужно постепенно. Рассказы о магах, которые, резко пикируя с большой высоты, теряли сознание и разбивались, не были сказками. Но об этом Таня обычно не думала. В минуты взлета она жила лишь взлетом и тем мгновенным сиянием радуги, которая бывает, когда с разгону проходишь сквозь
Грааль Гардарику
.

Но вот наконец и
Гардарика
позади, и высота набрана, и Буян далеко. Первое, захлебывающееся ощущение полета утолено, как первый голод. И тогда наступает пора нового удовольствия – созерцания.

Высота так огромна, что кажется: контрабас стоит на месте. Земля внизу не движется или ползет так медленно, что мерещится: пешком дошел бы скорее. И лишь встречный ветер продолжает резать лицо.

Океан – особенно зимний – похож на шершавый ковер, на котором то там, то здесь вспыхивают белые точки. Это шапки волн. Часто бывало, что, соскучившись от неподвижности «высокого» полета, Таня бросала контрабас вниз и, подобно истребителю, проносилась над самой водой. Вот она – безумная скорость! Вот он, влажный, пропитанный солью ветер. К сожалению, струны смычка и контрабаса быстро отсыревали и покрывались льдом. Полет становился рваным, непредсказуемым, и Тане приходилось выслушивать от перстня Феофила кучу занудных рассуждений, которые всегда заканчивались пророчеством, что еще пять минут такого полета и от нее останутся одни membra disjecta
[3]
.

– Да ладно, дед, не ворчи! Разве тебе не весело? – примирительно говорила Таня.

– Тебе нужно мое «ха-ха-ха»? Пожалуйста, получите и поставьте закорючку! – скрипуче говорил Феофил Гроттер. – Только прошу запомнить: Per risum multum debes cognoscere stultum
[4]
.

Еще Таня любила в яркий солнечный день смотреть сверху на осенние поля. Они были похожи на неровно нарезанные лоскутки ткани. Чаще прямоугольные, но и квадратные, и узко-заостренные, и закругленные. Ты летишь, а под тобой лежит мягкое, с аккуратно простроченными швами лесополос лоскутное одеяло. Изредка встретится лента реки или пятно водоема, похожее на наклейку на резиновом матрасе.
Поселки и города попадаются нечасто и кажутся сверху чем-то искусственным и чужеродным. Они всегда лепятся к извилистым асфальтовым дорогам, будто дороги их пуповина, без которой они существовать не могут.
Но вот впереди появляется белая масса облаков. Ее можно обогнуть, но можно и пройти насквозь. Таня давно разобралась, что облака не сплошные, как кажется снизу. Не слежавшиеся, но мягкие, как снег. Существуют облачные долины, горы, между которыми при желании можно отыскать тропу. Есть и провалы, и колодцы, и лабиринты, и облачные пещеры с неожиданными входами и розовыми, залитыми солнечными лучами внутренними пустотами. Порой встречаются длинные и острые облака, спицей ввинчивающиеся в небеса.
Там, наверху, облака обитают стадами. Стадами же бродят они по небу – чинно, неторопливо и неутомимо перебираясь с одного пастбища на другое. Каждое стадо живет на своей высоте. У каждого свой оттенок, своя форма и плотность.
У каждого стада есть облако-вожак. Спокойное, пухлое, важное, как чиновник в дорогих перстнях или жирный баран. Оно обычно летит впереди, точно прокладывает путь. Порой передумает, остановится, сольется с остальными облаками и дальше летит уже в другом направлении, а за ним бредет вся остальная масса. Облака жмутся друг к другу, как овцы. Изредка маленькое облако отбежит куда-нибудь от стада, но испугается, повернет и снова метнется в общую сугробистую кучу.
Иногда Тане хотелось одолжить у Пипы фотоаппарат и поснимать небо таким, каким видела его лишь она. Но всякий раз что-то ее останавливало. У Тани возникало стойкое ощущение, что это будет не то. Фотография опошлит небо, вырвет его из контекста бытия. И не только фотография. Все оторванное от целого мгновенно становится ничем.
Еще в Тибидохсе она замечала, что морские ракушки и камни, на морском берегу кажущиеся такими прекрасными, в кармане сразу становятся досаждающим сувенирным мусором. То же и фотографии. Снимаешь некий вид – трясешься от окружающей красоты, а в матовом прямоугольнике десять на пятнадцать уже не то. Всякий предмет хорош на своем месте.
* * *
Пять шестых земного шара сменились наконец одной шестой. Теперь контрабас мчался над континентом. Внизу быстро пронеслось несколько компактных и зализанных европейских стран, похожих на популярные германские сувениры – аккуратные домики, утопавшие в пенопластовой перхоти заполненных водой стеклянных полукружий.
Золотая нить Ариадны уверенно показывала направление на Лысую Гору. Наметанным глазом Таня определила, что лететь осталось не больше часа. Никакого воодушевления Таня не испытала. Время, когда они с Ванькой и Ягуном носились сюда на выходные, а часто и на одну ночь, давно прошло.

А какой притягательной, какой желанной представлялась ей Лысая Гора в те годы, когда им, ученикам Тибидохса, строго-настрого запрещалось бывать здесь, а Поклеп дежурил ночами на стенах, бдительно наблюдая за
Гардарикой
. Но разве неправду говорят: что запрещено, то скрыто рекомендовано.

В те годы Лысая Гора казалась Тане эдакой жутковатой, но влекущей мистической сказкой. Как живописна она бывала летом! Буйство красок, плеск русалок в озерцах, длинные тени оборотней лунными ночами. К осени Лысая Гора несколько притихала, изредка взрываясь внеочередными шабашами. Виноград, опутывавший деревянные скелеты беседок, снимали только снизу. Сверху же зрелые ягоды начинали бродить, и еще издали ощущался пьяный запах мимолетного счастья.
К зиме Лысая гора обесцвечивалась. Только и оставалось, что белизна снега, ржавая влага облезлых крыш и желтые маяки голодных волчьих глаз. Учитывая обычный лысогорский бардак и привычку использовать на всех тяжелых работах мертвых гастарбайтеров, которые сейчас не могли пробиться из-под промерзшей земли, Лысая Гора имела удручающий вид.
Узкие улочки были занесены снегом, по которому подагрическими каракатицами пробирались ведуны, экстрасенсы, странствующие сектанты, ведьмы и прочая маглочь, преимущественно закутанная в шерстяные платки и шали поверх облезших купеческих шуб и чиновничьих шинелей. Таня заметила, что среди шинелей, по большей части древних, особой популярностью пользовались генеральские, с красной подкладкой.
Для самой Тани позолота романтики с Лысой Горы давно облупилась. Теперь Лысая Гора все чаще представлялась ей тем, чем была на самом деле – суетливым демоническим муравейником.
Студию зудильникового вещания Таня узнала по ржавой крыше в форме буквы «Г». Расположена студия была неудачно, в низине между складками гор, и ее замело до второго этажа. По этой причине главный вход был скрыт под толстым слоем наледи, а альтернативным входом служило одно из окон второго этажа. Два циклопа в бараньих шкурах сидели, свесив ноги, на подоконнике и по ледяной дорожке головой вниз скатывали всех, кто им активно не нравился. Практический же опыт показывал, что активно не нравились циклопам все, кто не давал им взятки.
Заметив Таню, ближайший циклоп потянулся было к ней рукой, заросшей до ногтей рыжим волосом, но перстень Феофила Гроттера сверкнул на пальце предупреждающей искрой. Несмотря на свои зашкаливающие габариты, циклоп не был полным идиотом. Спохватившись, он ногтем принялся соскребать с плеча Тани какую-то малозаметную соринку, бормоча:
– Ох, как изгваздалась! Аккуратнее надо быть, барышня!
Гробыни в студии Таня не нашла. Там вообще никого не было: ни Гробыни, ни Грызианы, ни операторов. Студия выглядела заброшенной. Лишь где-то с краю, у тяжелых штор, валялась забытая крышка гроба и стояли две прислоненные к стене лопаты.
На единственной железной колонне болталась пожелтевшая бумажка, призывавшая:
«Гость! После эфира закопайся сам. Грызиана».
Судя по нескольким глубоким царапинам рядом на стене, не всем знатным гостям нравилось подобное самообслуживание.

Таня вышла из студии и, ругая полетные блокировки, потащила тяжеленный контрабас к дому Гробыни. Дом она хорошо запомнила с прошлого раза. Массивный, двухэтажный, с решетками на окнах, он некогда, помнится, поразил ее полным отсутствием дверей. Таня попыталась использовать заклинание
Пролазиус
и пройти сквозь стену, но
Пролазиус
оказался блокированным снаружи или изнутри.

Дважды обойдя дом по глубокому снегу, Таня отыскала подобие звонка с торчащим проводом и принялась нажимать на кнопку пальцем. Минут через десять она пришла к выводу, что либо дома никого нет, либо ее не желают слышать. Она хотела уже уйти, как вдруг стена зарябила, на мгновение стала прозрачной, и из нее вышагнул Гуня Гломов.
Узнать его было непросто. Обычно Гломов предпочитал спортивный стиль – всевозможные треники, кроссовки, растянутые джемпера и кожаные куртки. Сейчас же едва ли не первый раз в жизни Гуня был тщательно выбрит. Волосы на голове выглядели так, будто пытались познакомиться с расческой, однако знакомство не доставило им обоюдного удовольствия. Могучая мускулатура распирала изнутри тесный, плохо сидящий черный костюм. Казалось, если Гуня сведет спереди руки и напряжет мышцы спины, костюм взорвется по швам, не удержав в себе природную мощь хозяина. Более всего Гломов походил на тракториста, приехавшего в крупный город для участия в телешоу.
Таня едва успела отступить, иначе Гуня налетел бы на нее. Заметив Таню, Гломов застыл. Он явно куда-то собирался. Появление Тани стало для него неожиданностью.
– О, привет, Танюха! Ты куда это? Заходить не будешь разве? – сказал он, демонстрируя в улыбке зубы, способные отгрызть по локоть руку любого стоматолога.
– Я думала вас нет. Мне не открывали, – сказала Таня.
Гломов насмешливо уставился на раскачивающуюся на проводе кнопку.
– Ты что, жала на эту штукенцию? – поинтересовался он. – И долго?
– Долго.
– А я и сам не знаю зачем она тут висит. На Лысой Горе не звонят. На Лысой Горе барабанят – палками, пятками, головами, кто чем может, – произнес Гломов назидательно.
Фраза выглядела заученной. Видно, Гуня в разное время озвучивал ее всем своим гостям.
– Ты порезался, – сказала Таня, взглянув на его щеку.
Гломов отмахнулся.
– А, это! Четыре бритвы сломал. Ни одна мою щетину с первого раза не берет, собака такая, – сказал он рассеянно.
– А зачем брился?
Гуня ответственно засопел.
– Ну как?.. Хоть раз в жизни-то надо. Тебе что, Гробка не написала? Мы ну это… завтра сочетаемся.
– Чем сочетаетесь? – не поняла Таня.
– Ну этим… браком, – сказал Гуня, не столько краснея, сколько ржавея от удовольствия. Для легкого румянца его наждачная кожа была слишком груба.
Таня все еще не верила. С их курса, насколько она знала, никто еще не завел семью. С другой стороны, Гробыня всегда и во всем ухитрялась быть первой ласточкой.
– Ты хочешь сказать, что сделал предложение?
Гуня кивнул с глубоким удовлетворением.
– Сам додумался?
– А то как же! Гробка сказала додуматься, ну я и додумался.
– А ты хочешь?
Гуня недоуменно моргнул. Он явно не понимал сути вопроса. Это было все равно что спросить кадрового сержанта, хочет ли он идти в атаку. Есть приказ, есть задача, есть цель, а хотеть или не хотеть – это уже что-то мутное и из другой оперы.
– А почему Гробыня мне до сих пор не позвонила?
Лучше бы Таня не спрашивала. Гуня относился к тому счастливому типу людей, у которых что на уме, то и на языке.
– Ну она типа сказала, что ты все равно ничего не подаришь толкового и чего тебя лишний раз нервировать? Лучше тебя в последний момент пригласить, без подготовки, чтобы ты из кожи вон не лезла.
Внезапно Гуня поморщился и сильно ударил себя кулаком по лбу. Будь у него менее крепкий череп, такой удар легко мог бы закончиться нокаутом. Однако череп у Гуни был феноменальной прочности, как и у Тарараха. Ягунчик, помнится, некогда рассуждал, что произойдет, если из разных концов коридора Тибидохса навстречу друг другу понесутся Гуня и Тарарах и в центре коридора столкнутся лбами.
– Что случилось?
– Ой, блин! Меня Гробка прикончит! Я кольца не забрал! – простонал Гломов.
– Позже заберешь, – легкомысленно сказала Таня.
Гуня посмотрел на нее с укором, как медведь в зоопарке, которому вместо конфеты бросили пустую скомканную бумажку.
– Тут это… не получится позже. Через полчаса стемнеет. Они тут на Лысой Горе все крутые, смелые, но ночью родной маме дверь не откроют и любимого котенка на руки не возьмут. Придурки, короче. Сами в эти игры заигрываются, а потом боятся до жути.
Примерно полторы секунды Гуня топтался на месте, придавая своему могучему телу внутреннее ускорение, а затем развил лихорадочную деятельность.
– Давай сюда свою гитару! Чего ее таскать? А теперь помчались!.. Я тебя по дороге к Гробке закину! – Гуня занес в дом контрабас, схватил Таню за запястье и понесся как вихрь, сшибая на своем пути все, что не успевало посторониться.
Пару раз Тане казалось, что ее ноги отрываются от земли, чего Гломов даже не замечал. Гуня был не просто бешеный трактор. Он был бешеный трактор, имеющий четкую цель и забывший отвинченные тормоза в автомастерской.
По дороге Гломов с Таней не разговаривал. Он даже не оглядывался, а просто летел вперед. Таня сообразила, почему он взял ее за запястье, а не за ладонь. Ладонь Гуня, не заметив, сплющил бы в своей лапище.
«Лучше бы я на полчаса позже прилетела!» – подумала Таня, когда ее в десятый раз уронили в сугроб и тотчас из него выдернули.
Они вихрем пронеслись по единственной центральной улице Лысой Горы и свернули туда, где в желтом слежавшемся снегу барахтались длинные облезшие двухэтажные дома. Около одного из них Гуня остановился. В подвал был прокопан длинный наклонный ход-лаз. Проблему с уборкой снега здесь решали просто. Не можешь расчистить – оставь все как есть, а то, что надо, само прокопается.
Гломов по-хозяйски оглядел Таню, бесцеремонно покрутил ее, как ребенка, отряхнул с одежды снег и, ласково спросив: «Ты готова?», спустил головой вниз в обледеневший лаз.